и, отрываясь от тёмно-зелёного свитера, которому она укорачивает чрезмерно длинные рукава, гундит:

– Девочки… А может, Ириску предупредить?

– Отставить советы! – Глория злобно щерится. – Выключить сочувствие! Выбор чужой, и не нам это решать.

– Ладно, ладно, – Солидарность подслеповато ощупывает рукой стулья, вспоминает, что очки на носу, поправляет их и утыкается в спицы и петли. – Чужой выбор – это святое…

На лице Сони отображается полнейшее недоумение.

Внутри тоскливо и еле слышно звучит Маленькая мысль:

– Я всё ещё его люблю… – это оказывается девочка в голубом фланелевом платье с дельфинчиками.

– Да не вопрос, люби, – по-отечески произносит Глория. – Кто ж тебе запретит-то, – она гладит девочку по голове, поправляет бантик на тощей косичке. – Иди поспи. Иди.

Маленькая уходит в сторону, берёт со стула пижамку с медвежатами, переодевается и ложится в уютную детскую постель, где, свернувшись калачиком, сладко засыпает.

Глория сурово произносит, поворачиваясь к остальным:

– Для круглосуточной охраны приставить к ней Дракона.

– От кого? – Страх Перед Неизвестностью вытягивает шею.

– От него. Приблизится – уничтожить.

Благодарность:

– Но он же так много для нас сделал! Как это: уничтожить? Это противозаконно!

Смерть выпрямляется на стуле, ёрзает и демонстративно шмыгает носом. Глория делается совсем серьёзной, хоть вроде бы дальше и некуда:

– Отставить споры! У нас тут один закон: под мою ответственность можно всё.

Самосохранение, обречённо:

– Посадют же к чёртовой матери… А там кормят плохо!

Желудок привстаёт с места, ищет взглядом поддержку:

– Может не надо, а, ребят? Гастрит там… Язва…

Страх Перед Обществом неудачно шутит:

– Расслабь очко. Сначала в дурку упекут.

Вменяемость:

– Там тоже кормят не ахти.

Желудок:

– Ну всё, мне песец!

Шум нарастает. Ненависть оборачивается к остальным:

– Тихо! Ребёнок спит!

Наступает мгновенная тишина, на фоне которой слышится уверенный голос Глории:

– Дракона. И это не обсуждается.

Смерть облегчённо елозит на стуле и делает острым когтём пометку в мятом, запачканном бурой кровью блокноте.

– Бра-вО, – шепчет, вскочив, Фанатка. Её снова насильно усаживают на место.

В воздухе бесшумно появляется алый Дракон, который пыхает коротким пламенем и плавно, словно на невидимой верёвке, опускается вниз, под конец звучно клацнув когтями о костяной ламинат. Мягко, почти неслышно он подходит к колыбели с ребёнком и, трогательно прижав передние лапы к сердцу, смотрит на него, – на морде отображается умиление, а из левого глаза выкатывается на пол слезина. Порывисто вздохнув, Дракон обвивает кольцом своего тела кроватку, кладёт голову на хвост и закрывает глаза, оставив для наблюдения узкие щёлки. В завершение он ощеривается, и в уголке рта становятся видны сияющие белой эмалью зубы, придающие улыбке хищный оскал.

– Что-то ещё? – с залихватским видом Глория расхаживает между рядами, помахивая хвостом, точно дирижёрской палочкой.

– Да, – слышится Дотошная мысль. – Избавление от его привычек и вещей, – она демонстрирует разлинованную тетрадку, щедро исписанную ровными строчками и пронумерованную по пунктам: – У меня всё записано! Красное платье, «самые удобные в мире» кроссовки…

– Возьмёшь это на себя, – обрывает её Глория, морщась от избитой фразы.

С задних рядов неуверенно тянется вверх рука.

– Можно вопрос? – и, не дожидаясь разрешения: – А что насчёт фразы: «Слушай сердцем»?

– Её придумали придурки, склонные навязывать тему неизбежного выбора, – Глория дёргает усами и негодует: – Прежде чем принимать решение, предлагаю согласовывать его со всеми, не ставя Сердечную Мышцу в приоритеты.

Сердце:

– Ох, спасибо! У меня эта ответственность уже в печёнках!

Печень, выталкивая алкогольные токсины пинками за дверь, желчно ворчит:

– Надеюсь, вам весело…

Токсины зычно икают, разя перегаром и веселясь:

– Ребят! Ик! А мы ещё вернё-ё-ёмся! ИК!

– Итак… Решения принимаем сообща, – резюмирует Глория. – Мы – команда. Никакого самоуправства! Эго?

Эго, развалившись на широком кресле, стоящем поодаль:

– Да пòняль Я, пòняль…

– Матка, ты как? – Глор поворачивается к мускулистой массе, занявшей гламурный диванчик.

Та, сжимаясь и разжимаясь, кровенаполняется сосудами и переливается оттенками красного. Подоткнувшись бархатными подушками, томно гнусавит:

– Я на связи… Половое возбуждение трансформировать в созидание и развитие, верно?

– Умничка, матка! – ухмыляется Глория.

– О-о-о! Насяльника похвалила меня! – матка закатывает глаза, смачно сокращаясь и выдавая оргазмический вопль: – О-о-о, ДА-А-А! ДА-А-А, ДЕТКА!

– Ну, понесла-а-ась… – снисходительно хмыкает Глор.

Соня стискивает пальцами пододеяльник, – тот трещит по швам – и, отбросив мысли о сексе, окидывает комнату взором.

– Что ж… Приступим!

До блеска она надраивает комнату, перестирывает руками кучу белья, перестилает затёртое постельное, ворочает мебель, проникая влажной тряпкой в самые недоступные уголки, и удивлённые вторжением пауки разбегаются в разные стороны, а тараканы мечутся по периметру, штурмуя плинтуса. Она распахивает окно и, хапнув морозного воздуха, трясёт и трясёт покрывала. Снаружи – высота девятого этажа. Соня нехотя пятится.

Возле тумбочки она плюхается на пол и, совершенно не церемонясь, выгребает наружу её содержимое. Первой вываливается картонная коробка с кроссовками, – они рыхло набиты газетками, отмыты от дорожной пыли с душистым мылом и мягкой губкой, дырочки аккуратно заштопаны… Пальцы сами собой развязывают шнурки.

– Они ещё послужат… Их можно оставить, они… – Соня вскакивает с колен и звонко кричит: – Да что со мной?

Она подтаскивает мусорку и яростно пихает туда зашнурованные кроссовки, подмяв ими герберу. Беспомощно всхлипывает:

– «Доедать не обязательно»? Чёрт! Я вылизывала тарелку!

Затем хватает «Коробку воспоминаний», лихорадочно открывает и переворачивает её.

Открытки, рапановая ракушка из балахона, кокосовая конфета, стянутая резинкой стопочка чеков за пиццу ранч, бирки с ценниками от кроссовок, автобусные билетики с несчастливыми номерами, два билета в театр на джазовый концерт, сдувшийся розовый шарик, запасной лоскуток от кроваво-красного платья, – всё это выпадает к её ногам, как тогда, когда сыпались вещи со стеллажа в прихожей его квартиры. Соня суетливо возвращает в коробку открытки и ракушку, плотно, до щелчка закупоривает, надавив на крышку, и от движения ракушка одиноко прокатывается внутри.

– Платье…

Безжалостно из сумки добываются красные лоскуты и остатки чулок. Соня нанизывает всё это на пятерню и какое-то время созерцает глобальность дыр. Очень медленно она придвигает к себе ведро и, поочерёдно пихая туда ошмётки, приговаривает:

– Пошёл ты-ы-ы… Во-о-он из моей головы, из моей жизни – этой, всех предыдущих и всех последующих… На всех языках… Во всех временах… – голос её крепчает: – На самых глубинных уровнях! С самого первого раза, когда это возникло! Во всех воплощениях! Дер-р-ржись от меня подальше!

Исступлённо она завязывает мусорный пакет, герметично упаковывая среди вещей свои самые нежные воспоминания, плотно утрамбовывая иллюзии и выпуская наружу воздух.

Где-то там, на другом краю города он тоже дышит, и Соню словно молнией пронзает страшная мысль, что выдыхаемые им молекулы воздуха могли долететь сюда, проникнув сквозь щели старых, распухших рам и попасть в её лёгкие. Она бросается к распахнутому окну, мечется вдоль подоконника, где стоит осиротевшая ваза, и мычит, точно глухонемая.

– Ы-ы-ы… Мы-ы-ы-ы… – мучительно откашлявшись, наконец выдаёт: – М-м-мой…

– Воздух! – звонко рявкает Глория изнутри головы.

Соня делает жадный вдох и выкрикивает так громко «Мой!», что вороны на окрестных берёзах дружной стаей срываются в небо. И дальше она орёт – так громко, чтоб быть услышанной им через километры, через железку и натоптанный на дорогах снег, через стены панельной многоэтажки, где он сидит сейчас в обнимку с тёплой, золотоволосой своей Ириской:

– Это мой воздух! Ясно? И город мой! Ясно? Мо-о-ой! – пропитанные горечью слова гремят, отражаясь в колодце маленького двора.

Снизу высовывается всклокоченная голова соседа:

– Сонька, ты заткнёшься там, нет?

Соня склоняется к нему так резко, что чуть не выпадает наружу, и исступлённо клацает зубами.

– Дура ебанутая… – сосед отпрянывает, хлопает форточкой.

Боль раскалённой лавой течёт под рёбрами, чиркает сердце острыми коготками. Соня с хрипом кидается на стену и лупит её ладонями, оседая вниз, словно быстро тающее мороженое.

– Ненавижу… Ненавижу…

«Я готова убить его, заключив в объятия и скинувшись в пропасть, – убить даже ценой своей собственной жизни».

– Как он м-м-мог? – сипит она, скрючившись полураздавленным червяком на полу и выплёвывая болезненные слова. –